В аду места не было - Дживан Аристакесян

В аду места не было

Дживан Аристакесян

Должен ли я был вспомнить – если родился, то для чего? Если я жил, то где, кем я был? Без ответов на эти вопросы, которые мучают нас, невозможно отделить человеческую сущность от животного начала. Сам мой приход в этот мир не был так уж важен. Я мог прийти в него, мог не прийти. Важно то, что я выжил, остался, чтобы довести этот завет прошлого до его правильного воплощения.

© Дживан Аристакесян, 2016

© Роман Батуев, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вот оно – мое первое воспоминание

Возле стены нашего гумна дымил поминальный костер моего отца. Я не понимал, что произошло, не понимал, почему поднялся так рано. Дед был со мной. Он был печален. Камни на кострище совсем почернели от дыма. Почему я глядел на них, зачем помешивал золу – не знаю. В глазах моего любимого дедушки блестели слёзы. Вот оно – моё первое воспоминание… Позже я часто спрашивал деда о том костре, пытался узнать у него, почему его разожгли подле стены нашего дома. Дед всегда молчал, глотая свою печаль. Он был тирацу1 нашей деревни – наверное, именно это слово на моих детских губах превратилось в Тацу.

В старину из-за яблоневых угодий деревню называли Хндзорик – «Яблочко». А потом армянское «дз» сменилось тюркским «з», и название стало звучать как Хнзри. Но в Турции жило дикое и непокорное племя по названию Хнзр. В наше время это название несло негативное значение: выражение «Хнзр, сын Хнзра» было оскорбительным. Дерджан была последней приграничной деревней – дальше уже начинались горы Баберта.

Кладбище деревни находилось над нашим родовым кварталом, на небольшом ровном выступе скалы. На краю выступа бил родник, воду которого жители отчего-то не любили. Возле родника стоял дом нашего Фило, а за ним и дома других односельчан. Здания были выстроены вдоль улицы, которая сворачивала вниз, на юг, до нашего дома и гумна, под которым проходила большая дорога, тянувшаяся до дворика часовни, одновременно служившего деревенской площадью. На нашей стороне дороги стояли дома армян – род за родом, фамилия за фамилией, а с западной стороны – неровные курдские мазанки.

На границе с армянским кварталом, на склоне холма, стоял родовой дом ага2 Али Османа. Несмотря на то, что ага Али Осман носил турецкое имя, был он курдом, получившим полномочия турецкого смотрителя, и стал новоиспечённым главой села. Он был вправе положить свою лапу на любой кусок деревенской земли, а взамен был обязан всячески подчёркивать отрешение от курдского прошлого, возвеличивая свое турецкое настоящее.

Кроме того, если не постоянно, то хотя бы время от времени, он был обязан становиться деревенским главой местного пункта вооружения.

Али Осман, хоть и принял на себя эту последнюю обязанность, всё же относился к ней чуть ли не с ненавистью, почти отлынивал от её исполнения. Он нисколько не злоупотреблял полномочиями сборщика податей. Его покойный брат Торун участвовал в защите нашей деревни от разбойного нападения. Целью преступников были богатые дома армян. Жителей удалось спасти и от побоев, и от ограбления, но сам Торун был тяжело ранен и вскоре умер.

Так Али Осман остался последним братом. Али Осман как в своём дворе, так и за его пределами, говорил по-турецки. Волей-неволей пришлось ему «отуречиваться» – он был главой большого рода и нёс ответственность за своих людей. Видно, так было предрешено судьбой. У Али было двое хороших сыновей. Характером оба напоминали дядю – были такими же добрыми соседями. Помню, что младший был хорошим певцом…

Жена Торуна Ханум досталась после смерти мужа его младшему брату, Шавчи, став для него и женой и матерью. Ханум была матерью двух прекрасных юных дочерей. Девушек берегли для младшего сына Османа, Гайдара, в качестве дарованной добычи. Бедные девушки созрели и сгорали от тоски по любви, а Гайдар распевал песни о любви и грезил о других женщинах.

Наш хлев и гумно были прижаты друг к другу: вход был общий, а изнутри оба помещения разъединялись. Хлев был большим, удлинялся к западу, в сторону часовни. Крыша была общая. Она вместила под своим покровом стоявшие с краю амбар и зернохранилище. Зерно берегли, предварительно очистив и рассортировав. Разделительные стены в амбаре были аккуратно выложены из кирпича. Амбары были полны до краев или хотя бы до середины. Это была большая гордость моего деда – гордость за наши богатые урожаи. В последние годы дед стал выделять для продажи бóльшую долю урожая. Продажа шла золотом с лазами3 Гюмушахана (город в Турции – Прим. ред.). Покупатели верхом приезжали в нашу маленькую деревню и брали зерно за оговорённую цену. Платили, как я уже сказал, только золотом.

У моего дедушки Геворга – дьякона, которого турки и курды называли «мавином» – было трое сыновей: Назар, Оваким и Седрак. Наш родовой дом формировался под жестким руководством патриарха и отца. Ни одна из невесток не посмела бы нарушить этот порядок. Помню одну из его строжайших мер наказания: собирал невесток в пекарне для лаваша, запирал дверь, доставал дубину и лупил их, пока те не обещали, что больше так делать не будут.

Мой отец, Оваким, рано умер, и мать осталась в доме вдовой. Две мои сестры, не знаю, по какой причине, не выжили – умерли. Я остался единственным у матери. Её назвали по-персидски, Баар (по-армянски – Гоар). Она была грамотная, умелица, с ясным взором. Её часто называли вторым именем, Гоар. Я и запомнил её под этим вторым родовым именем – мать моя Гоар.

Остались дяди Седрак и Назар. Седрак был младший, аскяр4 – он бегал туда-сюда. Я не помню ни его работы, ни присутствия в доме. Его жена, Югабер, со своими тремя или четырьмя детьми постоянно была с Назаром.

Семьи трёх братьев жили под одной крышей, и главой были мои дед и бабушка Змо.

Каждый должен был знать своё дело, думать о своих обязанностях. В доме царили заветы и порядки деда. За ворчание невесток наказывали.

Наш род называли Рстак. Под этим прозвищем мы и были известны всему Дерджану. Говоря Хнзр подразумевали Рстаков или Али Османа. У нас были разного рода волы и вообще рогатые… Из наших скал самой значительной была скала «Камень грифов». И правда, вечерами казалось, что все грифы, и вообще все крылатые собираются там. Просторные, с густой травой, склоны, высокие, ухабистые – к ним был привержен Каракулах (маленький городок на севере Турции). Меж тем, наша богатая деревня очень нуждалась в пастбищах, поэтому почти каждый день нарушались её границы. Турки пользовались этим и, когда хотели, угоняли скот к себе. Пока наши освобождали животных, приходилось жертвовать столькими головами! А иногда горная сторона оказывалась занята новыми турецкими поселенцами, чаще всего, турки Каракулаха владели всеми землями.

Я был маленьким, когда уничтожили армянскую церковь и школу. Я проучился там год – об этом расскажу позже.

Лучшие угодья села принадлежали нашему роду – самые большие и самые плодородные в округе. И названия у них были своеобразные: «Серни», «Кашдзор» («Нижние поля»), «Джарби», «Аветхан», «Цоцвор», «Амтаджур», «Губан». В память прочно вошли слова деда о наших полях: «Каждое из них надо неделю пропалывать, по пятнадцать подносов с пловом на каждом съесть, пятнадцать ведер мацуна5 выпить, двадцать казанов галачеша (блюдо из чечевицы, отцеженного и высушенного кислого молока, топленого масла и жареного лука. – Прим. перев.) съесть, и столько же хаурмы6, пять бочек пота вылить, десять раз на них ночевать и дневать, силу десяти быков приложить. А то как же!».

Наш хлев был достаточно большой, заставленный двойными яслями. Весь он был разделен прутьями на отдельные отсеки для животных, согласно их виду и возрасту. В начале, в темном загоне помещались буйволы и молодая буйволица, их ясли были подвешены на цепях и отделены друг от друга брёвнами. За ними следовали быки, коровы, олени, телята, в другом ряду – волы. В последнем ряду, на западе, находились лошади и ослы. Отсюда был выход к большому сараю. Запах свежего сена доносился до самых дальних уголков хлева. Иногда корешки и толстые стволы полевых растений тончили и кидали в ясли. В эти дни в яслях не оставалось ни травинки.

Каждый день помет очищали и складывали в вырытой посреди хлева яме. Здесь на толстом канате висел мешок для навоза. К мешку был прикреплён толстый канат, за который его и тянули к месту предназначения. Выход из хлева был изолирован от общего выхода из гумна, хоть и шёл в тот же коридор. В хлеву всегда выделялись молчаливые овцы и козы – не такие, как козлики и барашки. Между прутьями их загонов валялся богатый обед для кур, которым последние не брезговали.